ому лишь в конце его
"судьбой отсчитанных дней" пришлось испытать общее признание после долгих лет
тяжелых страданий, материальной нужды, упорного труда и вольного и невольного
непонимания со стороны литературных судей. На эстраде он вырос, гордо поднял
голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал
с особой силой, а жест стал энергическим и повелительным. С самого начала речи
между ним и всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь,
сознание и ощущение которой всегда заставляют оратора почувствовать и затем
расправить свои крылья. В зале началось сдержанное волнение, которое все росло,
и когда Федор Михайлович окончил, то наступила минута молчания, а затем, как
бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг.
Рукоплескания, крики, стук стульями сливались воедино и, как говорится, потрясли
стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и
приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой
человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком
состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда
угодно... Так, вероятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу
Савонарола. После Достоевского должен был говорить Аксаков, но он вышел пред
продолжавшею волноваться публикой и, назвав только что слышанную речь
"событием", заявил, что
|